Марина Ахмедова, спецкор «Русского репортёра». Предыдущий текст из цикла «Сердце матери» — ЗДЕСЬ.

Зарган, чеченская мать, спасшая жизнь русскому солдату. Фото: Оксана Юшко

Четырнадцатого ноября 2000 года в Шали окончательно установились холода. С этого дня в жизни Зарган Эпендиевой начались все неприятности… В тот день на рынке, находящемся на пересечении улиц Школьная и Ленина, было людно. Зарган – тогда еще ничем непримечательная жительница города торговала овощами – картошкой, морковкой, капустой… По рынку ходили, делая покупки, двое российских военных в форме – лейтенант и прапорщик.

Теперь в 2011 Зарган сидит в инвалидном кресле в холле Грозненского реабилитационного центра. Рядом с ней на дерматиновом диване – какая-то женщина, тоже из пациенток читает газету и делает вид, будто нас не слушает. Центр открылся недавно. Фасадом выходит на водоем. Сейчас – в середине осени – его со всех сторон пронизывает ветер. Говорят, что президент республики Рамзан Кадыров, «инициировавший строительство» этого Центра, очень им гордится, но в коридорах уже сейчас пахнет хлоркой.

— Был обычный день, только холодно, – начинает Зарган, женщина лет пятидесяти. Ее ноги прикрыты большим махровым полотенцем. – Мы торговали. Подошли двое русских военных – делали покупки. Вдруг подъехала машина, оттуда выскочил человек и начал стрелять по военным… Один военный упал замертво недалеко от меня. Началась паника, женщины закричали, все побежали… Я бежала и вдруг вспомнила, что рядом со мной торговала пожилая женщина. Вдруг она там осталась, подумала я, и побежала обратно, но добежать не успела – тот раненный военный вдруг поднялся, он был ранен в плечо и ногу, подбежал ко мне, и упал у моих ног, истекая кровью и прося о помощи…

Она именно так и сказала – «истекая кровью и прося о помощи» – и эти слова показались мне какими-то искусственными на фоне того, что с ней произошло. А потом я поняла, что лежа несколько лет в кровати – после ранения у нее была парализована нижняя часть – а затем сидя в инвалидном кресле, мысленно она много раз давала интервью, выучила наизусть незаданные вопросы и данные на них ответы, и теперь говорит, как по написанному.

— А как он вас просил? Что говорил? – спрашиваю я.

— «Мать помоги» – кричал он, – женщина сцепляет руки, прижимает их к груди так, будто хочет ее продавить. – Я подбежала к нему, крикнула «Не стреляйте!» и закрыла его собой.

— Зачем? Он же враг… – говорю я, только для того, чтобы прервать нить заученных слов, но женщина с дерматинового дивана отрывается от газеты и смотрит на меня с пониманием.

— В девяносто девятом году мой сын погиб в автокатастрофе… Водитель Камаза не справился с управлением. Ему было девятнадцать лет… – отвечает Зарган. – И я представила своего сына на месте офицера. Это были доли секунд, когда я видела его беспомощное лицо перед собой, но ни одна мать бы не сдержалась. Поэтому я не считаю свой поступок каким-то подвигом. Я не могла допустить, чтобы другая мать так же страдала. Мать похоронившая сына, знает, как будет страдать другая… Но в эту минуту у меня в глазах потемнело…

«Беги!», «Убьют!» – кричали ей, спрятавшиеся за прилавками. Зарган стояла неподвижно, спиной к боевику, всем телом закрывая солдата. Все происходило гораздо быстрее, чем звучит. «Отойди!» – скомандовал боевик. Зарган со спины отрицательно покачала головой – «не отойду…». Три выстрела – один за другим. Все три пули попали в нее. Зарган потеряла сознание и упала рядом с солдатом. Пришла в себя, а вокруг тихо, только молодой русский, лежит рядом, держит ее за голову и тихо плачет, снова зовет матерью. Потом он закричал: «Мать, не умирайте, вы не должны! Права не имеете!». На этот крик сбежались люди. Зарган попыталась встать, не получилось – тело ниже пояса «не работало». Она могла приподнять только голову и одну руку. Зарган посмотрела в небо, и сразу поняла, что случилось.

— Я говорю соседям: «Не подходите ко мне, не трогайте, меня сверху током ударило. Тронете меня – к вам перейдет. Не надо, умрете». Сосед дотронулся до меня и говорит: «Вот видишь, со мной ничего не случилось. Тебя не током ударило. Стреляли в тебя…». А я вот так на себя смотрю, – она опускает голову вниз, чуть вдавив подбородок в шею, осматривает себя – свой пятнистый теплый халат, полотенце, тапочки. – Крови нигде не вижу, и думаю: не может быть…

Ее хотели везти в больницу, но Зарган, как она говорит сейчас, была в «здравом уме», настояла на том, чтобы сначала ее подвезли к воротам собственного дома –«последнее слово детям сказать, а там, если успеете, на все воля Аллаха». Зарган посадили в машину, но верхняя часть тела не держалась – заваливалась как у тряпичной куклы на колени. К воротам выбежала золовка, закричала. «Не кричи, – сказала ей Зарган, – меня слушай. В меня стреляли. Когда я умру, скажи деверю, чтобы за моими детьми посмотрел».

Соседи решили переправить Зарган в Ханкалу. Экипаж военного вертолета отказывался брать гражданское лицо на борт. Но согласился, после того, как ему заплатили. В Ханкале Зарган прооперировали, но сразу направили во Владикавказ, где военный госпиталь отказался ее принять и перенаправил в Центральную республиканскую больницу. Руководство больницы тоже отказалось от госпитализации. «Порядок» навела горластая соседка по дому Зара, сопровождавшая Зарган. Раненную приняли.

— Вам больно сейчас? – спрашиваю Зарган.

— У меня всегда приступы боли, не проходят, – отвечает она нерешительно, отводя взгляд. – Я ждала, – говорит она, – каждый день ждала, что смогу ходить. Мне говорили – это дело времени… Прошло столько лет, и сейчас про себя я думаю, что больше никогда не смогу ходить…

— Вам кто-нибудь помогает?

— Пока нет… – говорит она, и слово «пока» звучит, как оправдание для тех, кто не помогал, не помогает и, наверное, не будет помогать… – На вертолете нас доставили в Ханкалу, – продолжает она. – Потом я узнала, что Александр Чигаркин, так звали офицера, не давал себя перевязывать, кричал – «Я не имею права! Сначала этой женщине помогите! Она жизнь мне спасла…». Больше мы не виделись…

— А вы бы хотели его увидеть? – спрашиваю ее, и она с опаской смотрит на женщину с газетой.

— Есть у меня тяга к нему, – осторожно отвечает она.

— Вы жалеете о том, что тогда прикрыли его собой?

— Я не могу об этом жалеть… Никогда… Так суждено было… – отвечает она, и я начинаю потихоньку разгадывать секрет этой женщины. Есть в ней какая-то жертвенность и избыточная скромность.

Одна из пуль, попавшая в Зарган, разделила ее правую почку на две части и застряла в позвоночнике. Почку пришлось удалить. Перебитый позвоночник отнял у нее способность ходить.

— Опишите боль, которую вы испытали после ранения… – прошу я.

— Меня как будто ножом разделывали… – подумав, говорит она, с виду удивленная тем, что кто-то заинтересовался ее болью. – Такие адские боли. Я не могла заснуть ни на минуту. В десять вечера мне делали укол – просто давали отдохнуть. Профессор Мирослав Ярославович Згоев говорил, она в моем отделении самая тяжелая. И не заходил ко мне в палату, чтобы не видеть моих мучений, потому что уже ничем не мог помочь.

Профессор выписал Зарган, не веря в то, что она будет жить. Он знал только одно – последние дни жизни ей лучше провести в семье. Тогда Зарган весила тридцать килограммов.

— Но вы хотя бы о чем-то жалеете?

— Когда я лежала в больнице такая тяжелая, то жалела только об одном… О том, что стрелявший, уходя, не бросил мне записку…

— И каких слов вы ждали в этой записке?

— «Мать, я не хотел в тебя стрелять…».

— Что бы вам это дало?!

— Я бы боль свою перенесла легче…

— Вы его ненавидите – стрелявшего?

Зарган долго молчит.

— В начале трудно было не ненавидеть, – наконец, прерывает она молчание. – Но теперь уже столько времени прошло… Его я хорошо помню… Я могла бы его описать…

— Вы бы ему помогли, если бы он попросил вас о помощи или назвал матерью, например?

— Если бы только он кровью истекал…

— Опишите сердце чеченской матери…

— Для нас знаете, наверное, для всех так, конечно, не только для чеченцев, ребенок – это все. Он кашляет, а у тебя его кашель в сердце отдается. Ее сердце ничем не отличается от сердца русской матери… Каждая мать хочет добра. Не только своему ребенку, всем детям, независимо от национальности… А тех, кто не хочет или бросает своих детей, я за матерей не считаю… У всех чеченцев это есть – всю жизнь ухаживать за своими старыми родителями, никогда их не бросать. Если такое случится в Чечне, то будет большой сенсацией… Когда после ранения я просила Бога дать мне облегчение, как он может, сын подошел ко мне и сказал: «Мама, никогда не проси у Бога, чтобы он тебя забрал. Главное – что ты есть. Что я могу обнять тебя и поцеловать»…

— А чего именно вы просили у Бога? – спрашиваю ее.

— Наверное, чтобы я умерла. Я просила: «Бог, на свете столько много таких, как я, больных. В первую очередь посмотрите на них, Бог, а если успеете, то и на меня тоже». Это мой отец сказал мне: «Проси у Бога облегчения». Когда он услышал, как я прошу, то заплакал… Но я просила Бога не о выздоровлении, только о том, чтобы Он дал облегчение, какое может, какое считает нужным…

— Вы думаете, такая молитва быстрее до него дойдет, или на самом деле переживаете за всех остальных?

Она долго смотрит на меня, будто переваривает мною сказанное, и видно, что первая версия вопроса ей и в голову не приходила.

— Конечно, за всех остальных, – наконец, говорит она.

— Сейчас о чем у вас сердце болит?

— За детей я переживаю, – говорит она, и снова заламывает руки. – Если бы я была на ногах, я бы могла им помочь, я бы много для них делала. А сейчас им все самим приходится. Отца у них нет, погиб…

Через несколько лет после ранения Зарган смогла сесть в инвалидное кресло, поднимать обе руки и самостоятельно расчесываться. В тот день, когда это произошло, она была очень благодарна Богу. Сразу начала готовить. Месила тесто, запекала хлеб – по три буханки в день. Столько им было не нужно, но она отдавала хлеб соседям. Лишь бы не лежать без дела. Каждый день она смотрела телевизор – надеялась, что покажут спасенного ею солдата.

Однажды у нее дома побывал замполит 70-го полка – это у него служил спасенный лейтенант Чигаркин. Он огляделся по сторонам, и сказал: «Скоро буду», ушел и вернулся с большим новым телевизором. Хотел его установить, но увидел, что нет подставки, ушел и скоро вернулся снова – с подставкой. Через несколько месяцев он же собрал для нее двенадцать тысяч рублей для поездки в санаторий.

Прошло еще время, и однажды утром Зарган проснулась от шума во дворе. Прислушалась – кто-то открывал входную дверь. С кровати она перебралась в коляску и подкатила ее в коридор. Вооруженные люди в камуфляже уже выводили из комнаты ее второго сына Расула. «Что вам нужно?!» – крикнула Зарган. «Одевайся», – приказали военные сыну. Она подъехала к ним в коляске, встать, разумеется, не смогла, только протянула к сыну руки. «Я скоро вернусь», – сказал он прежде, чем его вывели. Зарган закричала и потеряла сознание. Расула увезли далеко в горы, в те дни там лежал глубокий снег. Его били пластиковыми бутылками, наполненными песком, и требовали взять на себя убийство «двух русаков». Людьми в камуфляже оказались чеченцы. Расула вскоре вернули – ему повезло. И Зарган сразу отправила его «в Россию».

Мы переезжаем в палату, и там продолжаем разговор, который становится более откровенным.

Иногда Зарган пишет Александру письма, но никогда их не отсылает – стесняется. Мечтает о том, чтобы он сам ее нашел. Но где он сейчас? В тот день он ушел в самоволку, и после ранения в плечо и ногу был наказан командованием за посещение рынка.

— Он не имел права находиться на рынке, – объясняет Зарган. – С самого начала, когда боевики только начали в русских стрелять, я знала, что это неправильно. Женщины кричали: «Идите на поле боя, там стреляйте! Почему вы пришли на рынок отношения выяснять?!». Но они все равно стреляли и в нас тоже, мне казалось, им без разницы, в кого они попадут. Я знала, что это неправильно – офицеры делали покупки, никого не трогали, никому ничего не говорили…

Однажды, когда Зарган еще была в больнице (об этом рассказали соседи), Александр Чигаркин выступил по радио и попросил – «Помогите чеченской матери, у нее двое детей, она спасла жизнь офицеру…»…

— Да почему вы так о нем переживаете? Он же вас не ищет! – говорю я.

— А кто этот Александр? – поднимается с кровати соседка Зарган по палате. – Ты нам ничего не рассказывала. Это – твоя любовь?

— Любовь… – отвечает та. – Материнская…

— Что вы ему писали в тех письмах? – спрашиваю я.

— …Просто хотелось бы мне, чтобы тебе жилось хорошо. Чтобы ты ни в чем не нуждался, чтобы в жизни у тебя все было хорошо… Чтоб тебе никогда больше не приходилось уезжать на войну… Сынок… Я никогда не видела в нем того, чтобы он сюда пришел с войной, потому что их же тоже посылают сюда воевать.

Чигаркин Зарган не написал, но она знает, что когда-нибудь он напишет. Зарган считает, что сейчас такое время, и ему, наверное, некогда, он работает где-то, занят. Однажды она получила письмо от незнакомой русской женщины из незнакомого российского города: «Зарган, дорогая моя, здравствуй… Понимаешь, ты своим поступком перевернула все мое сознание, а я уж пришла к страшному выводу, что все лгуны, лицемеры, проходимцы, негодяи, убийцы… И вдруг ты… Вот как надо жить. Слава Богу, что есть на российской земле настоящие, стоящие люди, ради которых хочется существовать…».

— Вас представили к награде? – спрашиваю ее.

— Награда мне не нужна, жизнь человека мне нужна, – она сжимает тугие кулаки, ее руки всегда в движении, будто вся сила из усохших ног перешла в них. – Когда я лежала очень тяжелая в больнице, ко мне приехали российские военные и сказали: «Вас должны представить к награде. Вы офицера спасли», а я сказала им: «Я не ради награды это делала. Мне не надо, чтобы меня награждали. Если бы ради награды, ничего бы не было»… А так я для себя знаю, что было у меня в жизни такое – я человека спасла.

— Почему вы всегда сжимаете кулаки? Это привычка?

— У меня постоянные боли, поэтому, – отвечает она. – А жаловаться я не привыкшая, терплю, и только вот так кулаки сжимаю. Так сильно сжимаю, что у меня от этого то там, то здесь радикулит выскакивает…

— Ну и что плохого в том, что вы пожалуетесь, выговоритесь? Почему вы этого так боитесь?

— Отец всегда говорил: «Когда плохо, надо говорить, что хорошо…».

— Вы и до ранения были такой терпеливой?

— Очень много работать приходилось, – отвечает она. – Я на заводе десять лет проработала. Потом война началась, мы в Назрань уехали, но там за квартиру надо было две тысячи платить, и кушать было нечего. Вернулись назад. Я на рынок торговать вышла. Когда после первого дня вернулась домой с картошкой, пожарила ее, сын сказал: «Мама, теперь у нас еда, как у богатых», – она поднимает на меня влажный взгляд и быстро отводит его. Не плачет. Не от силы. От слабости не плачет.

— А вы попробуйте пожаловаться… Вот прямо сейчас.

Женщина задумывается.

— Несколько лет назад меня на чаепитие восьмого марта Путин приглашал, хотел награду вручить, – начинает она. – Я собралась ехать, мне обещали комнату в гостинице и питание. Но наша администрация почему-то решила, что я поездом должна ехать, а не самолетом. Я на воскресенье собиралась, а они в пятницу позвонили – час на сборы у тебя, говорят. А мне надеть нечего, обувь старая не подходит – большая стала. И насчет туалета были у меня проблемы… Я слабительное тогда приняла… Как, думаю, я на поезде буду в таком состоянии? Вот так у меня получилось, не попала я к Путину и теперь об этом очень жалею…

В 2004 году из Москвы медаль была передана Ахмат-Хаджи Кадырову. Он собирался вручить ее Зарган на празднике в честь девятого мая, но, узнав, что она передвигается в инвалидной коляске, сказал: «Я лично к ней домой после праздника приеду, вручу медаль и помогу, чем смогу». В тот день он к ней не приехал – погиб. Его папку отбросило взрывной волной. В ней лежала медаль Зарган. И вот так на долгие года осталась Зарган «без внимания»…

Теперь она сидит в своем кресле на красных колесиках, робко улыбается, прижимая руки к груди, а ее соседка по палате тараторит: «Просто когда такое случается, человек не думает, защищает он или нет, от сердца это идет. И поклон тебе низкий за это, Зарган. Дай Бог, чтобы ни одному Александру больше не приходилось воевать. А она с этих пор будет считать его родней…». Соседка звучит неискренне, и я жду, пока она, наконец, замолчит. Зато Зарган смотрит на меня материнскими глазами и выдыхает: «Буду. Я уже считаю его родным. Сыном… Таким же беспомощным, каким был мой старший сын, когда погибал…». А еще она говорит, что для нее совершенно не важно, что они – люди разных национальностей. Если он к ней приедет, она встретит его, как сына. Однажды – четырнадцатого ноября 2000 года – он ее уже позвал, и она откликнулась.

— Может, с ним на войне что случилось? – предполагает соседка.

— Я бы почувствовала, – серьезно говорит Зарган.

Уходя, я вспоминаю сказку про «Безручку», у которой в момент смертельной для сына опасности выросли руки, и она смогла взять в них меч.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>